"...Историк едва ли уступит моралисту право на столь длинную речь, в
великом гневе он будет отрицать, что в наставлении на путь добродетели и
добрых деяний могут быть равные ему, нагруженному старыми, изъеденными
мышами манускриптами, делающему умозаключения (большей частью) на основании
утверждений других историков, великий авторитет которых покоится на славной
фундаменте слухов. С немалыми трудностями согласовывает он утверждения
различных авторов, чтобы отыскать истину в их пристрастиях. Он более сведущ
в том, что было тысячу лет назад, чем в своем времени, и в ходе истории он
разбирается лучше, чем в беге собственного разума. Он любопытен к древности
и равнодушен к новизне. Он невидаль для юношей и деспот в застольной беседе.
"Я, - говорит он, - testis temporum, lux veritatis, vita memoriae, magistra
vitae, nuncia vetustatis {Свидетель веков, светоч истины, жизнь памяти,
наставник жизни, вестник древности (лат.).}. Философ учит добродетели
спорной, я же добродетели активной; его добродетель прекрасна для живущей в
безопасности Академии Платона, моя же открывает свое благородное лицо в
битвах при Марафоне, Фарсале, Пуатье и Азенкуре. Философ учит
добродетели с помощью отвлеченных понятий, я же призываю вас идти по следам
тех, кто прошел прежде вас. Опыт одной жизни заключен в учении мудрого
философа, я же даю вам опыт многих веков. Наконец, если он создает песенник,
то я возлагаю руку ученика на лютню, и если он проводник света, то я -
свет".
Потом он приведет один за другим бесчисленные примеры того, как
мудрейшие сенаторы и государи верили в значение истории, и Брут, и Альфонс
Арагонский, и кто не поверит, коли в том есть надобность? Нас же
длинная нить их спора приводит к такому заключению: один из них учит
наставлением, а другой - примером.
Кто же будет судией (спор идет за то, какую из форм считать высочайшей
в школе познания)? Справедливость, как мне кажется, требует назвать поэта;"
Филип Сидни, "Защита поэзии", XVI век
великом гневе он будет отрицать, что в наставлении на путь добродетели и
добрых деяний могут быть равные ему, нагруженному старыми, изъеденными
мышами манускриптами, делающему умозаключения (большей частью) на основании
утверждений других историков, великий авторитет которых покоится на славной
фундаменте слухов. С немалыми трудностями согласовывает он утверждения
различных авторов, чтобы отыскать истину в их пристрастиях. Он более сведущ
в том, что было тысячу лет назад, чем в своем времени, и в ходе истории он
разбирается лучше, чем в беге собственного разума. Он любопытен к древности
и равнодушен к новизне. Он невидаль для юношей и деспот в застольной беседе.
"Я, - говорит он, - testis temporum, lux veritatis, vita memoriae, magistra
vitae, nuncia vetustatis {Свидетель веков, светоч истины, жизнь памяти,
наставник жизни, вестник древности (лат.).}. Философ учит добродетели
спорной, я же добродетели активной; его добродетель прекрасна для живущей в
безопасности Академии Платона, моя же открывает свое благородное лицо в
битвах при Марафоне, Фарсале, Пуатье и Азенкуре. Философ учит
добродетели с помощью отвлеченных понятий, я же призываю вас идти по следам
тех, кто прошел прежде вас. Опыт одной жизни заключен в учении мудрого
философа, я же даю вам опыт многих веков. Наконец, если он создает песенник,
то я возлагаю руку ученика на лютню, и если он проводник света, то я -
свет".
Потом он приведет один за другим бесчисленные примеры того, как
мудрейшие сенаторы и государи верили в значение истории, и Брут, и Альфонс
Арагонский, и кто не поверит, коли в том есть надобность? Нас же
длинная нить их спора приводит к такому заключению: один из них учит
наставлением, а другой - примером.
Кто же будет судией (спор идет за то, какую из форм считать высочайшей
в школе познания)? Справедливость, как мне кажется, требует назвать поэта;"
Филип Сидни, "Защита поэзии", XVI век